| на главную | карта сайта | контакты |

РКА на FACEBOOK WEB-СООБЩЕСТВО РКА RJoC - ЖУРНАЛ РКА

НОВОСТИ
О РКА
КАЛЕНДАРЬ
ПРОЕКТЫ
БИБЛИОТЕКА
ИМЕНА
ПАРТНЕРЫ


ПОИСК На сайте
В Яndex


АРХИВ
НОВОСТЕЙ

2018 г.

  01-12

2017 г.

  01-12

2016 г.

  01-12

2015 г.

  01     02   05 - 06

2014 г.

  01     02     03     04   05     06     07     08   09-12

2013 г.

  01     02     03    04   05     06     07    08   09     10     11    12

2012 г.

  01     02     03     04   05     06     07     08   09     10     11     12

2011 г.

  01     02     03     04   05     06     07     08   09     10     11     12

2010 г.

  01

2009 г.

  01     02     03     04   05     06     07  -  08   09 -  10     11     12

2008 г.

  01  -  02     03 - 04   05     06     07    08   09     10     11 - 12

2007 г.

  01     02     03     04   05     06     07     08   09     10     11     12

2006 г.

  01     02     03     04   05     06     07     08   09     10     11     12

2005 г.

  01     02     03     04   05     06     07     08   09     10     11     12

 2004 г.

  01     02     03     04   05     06     07     08   09     10     11     12

 2003 г.

  03     04     05     06   07     08     09     10   11     12



 

ПОЛИТИЧЕСКАЯ КУЛЬТУРА КАК ОТРАЖЕНИЕ ПОЛИТИКО-КОММУНИКАТИВНОЙ РЕАЛЬНОСТИ ОБЩЕСТВА

Кравченко В.И.
(Санкт-Петербург, Россия)

Материал опубликован: Сборник научных трудов "Актуальные проблемы теории коммуникации". СПб. - Изд-во СПбГПУ, 2004. - C. 59-71.

Политическая культура - это многоаспектное явление, имеющее глубокие исторические и психосоциальные корни. Наряду с рациональными позициями и целевыми действиями в ее рамках существуют феномены, обусловленные нерациональными и в силу этого, не поддающиеся простому причинно-следственному объяснению факторами.

Различные элементы политической культуры обладают неодинаковой степенью устойчивости и функциональной значимости и при этом находятся в определенном соподчинении. Имея в виду это обстоятельство, американский социолог У. Розенбаум предлагает выделять компоненты ядра политической культуры, то есть такие ее элементы и феномены, которые играют основополагающую роль в формировании "политического порядка нации", и рассматривает три основные группы ориентации, которые, как представляется, позволяют получить необходимое представление о политической культуре данного общества. Это ориентации в отношении правительственных структур; ориентации в отношении других политических систем; ориентации в отношении собственной политической деятельности [1, p.6-7].

Первая группа включает "ориентации режима", т. е. оценка основных правящих институтов, их символов, официальных лиц и "ответ" на них, а также "ориентации в отношении правительственных "входов" и "выходов", имея в виду, что требования в сфере публичной политики - это "вход" в политическую систему принятия решений, а сами решения, принимаемые правительством (режимом) - это "выход".

Вторая группа ориентации представляет "политические идентификации", то есть самоотождествление субъекта с определенной нацией, народом, племенем, государством, городом, деревней, географическим регионом, историческими символами, группами людей (семья, коллектив, друзья), к которым он испытывает чувство привязанности, обязанности, долга, лояльности, дружбы, любви; "политическое доверие" к тем, с кем приходится взаимодействовать в ходе политического процесса, а также "правила игры, которыми должен руководствоваться субъект политических отношений и процессов.

Третья группа ориентации охватывает "политическую компетентность", участие граждан в политической жизни и использование ими доступных средств обеспечения этого участия, а также "политическую эффективность", ощущение возможности оказания влияния на политический процесс.

Классификация У. Розенбаума раскрывает значимость ценностного ряда некоторых компонентов политической культуры. Вместе с тем, американский исследователь не рассматривает всё пространство политической культуры, в пределах которого и должны анализироваться ее структурообразующие элементы.

Определяя ареал политической культуры следует исходить из того, что применительно к сфере политических отношений она характеризуется всеобщностью присутствия. Политическая культура как бы растворена по всей совокупности отношений, складывающихся между участниками политического процесса. Иначе говоря, эти отношения пронизаны, оплодотворены определенными политико-культурными феноменами, несут на себе следы их воздействия.

Почему речь идет именно об отношениях? Убедительный ответ на этот вопрос на наш взгляд дает российский политолог, специалист в области политической культуры Э.Я. Баталов. Он отмечал, что именно политические отношения "представляют собой не только форму проявления, но и способ существования культуры. Культура, в том числе политическая - не в вещах. Вещи - это опредмеченная, мертвая или лучше сказать законсервированная культура, которая может навсегда остаться в латентном состоянии. Культура - не в головах, не в нервных клетках мозга. Последние суть не более чем психофизиологическая основа культуры. Культура - в конкретных, живых, постоянно угасающих и вновь возникающих отношениях между деятельными субъектами. Нет таких отношений - нет и культуры. Ограничены отношения - ограничена и культура. Именно по этой причине нация, обладающая богатым культурным наследием, но имеющая бедную гражданскую жизнь, плоскую политическую жизнь, имеет, как правило, и неразвитую, примитивную политическую культуру [2, c. 127].

Исследования отношений в различных социальных аспектах жизнедеятельности людей отражают реальность, как в области политики, так и в области политической культуры.

Политическая культура, как мы привыкли ее понимать, вторична по отношению к культуре социальной. Последнюю же принято связывать с нравами и обычаями, с наблюдениями ума и жизненным опытом, которыми люди обмениваются друг с другом и которые они передают следующим поколениям. Она возникает и существует в процессе и в результате коммуникации.

Коммуникация - процесс двусторонний. Чтобы ум другого человека откликнулся на ваши соображения и представления, вам необходимо средство коммуникации, доступное восприятию органами чувств вашего респондента - какой-то жест, звук, листок бумаги с начертанными на нем символами. Языку, на котором идет общение, в культуре отведена особая роль.

Уже в XVIII веке издавна предпринимавшиеся попытки теоретического осмысления культуры привели к оформлению философии культуры, в области которой одной из основных величин признают немецкого мыслителя И.Г. Гердера. Гердер считается, кроме того, основоположником лингвистики и сравнительного языкознания, а также методов сравнительного изучения религий и мифологии. Наконец, его считают первым, кто употребил интересующее нас словосочетание "политическая культура".

Гердер отвергал представление, будто возникновение религии вызвано бессознательными страхами примитивного человека, и выдвинул взамен теорию, согласно которой религия - это одна из первых по времени попыток человека в доступной для него форме объяснить окружающий мир. Таким образом, Гердер связал религию с мифологией и примитивными формами поэзии. В то же время в своем важнейшем, хотя и не оконченном произведении - "Идеи к философии истории человечества" - он рассматривал человека как часть природы, а разнообразные формы развития человеческой культуры - как следствие влияния на него естественных условий.

Оппонентом Гердера выступил И. Кант, согласно представлениям которого человек познающий, в конце концов, освобождается от влияния внешнего мира. Поведение человека определяется тогда только его собственным разумом, который следует моральному императиву. Если Гердер считал, по-видимому, что культура помогает человеку более ясно увидеть окружающий мир, то, по мнению Канта, выходит, что она, напротив, в конечном счете, начинает мешать постепенному проявлению в нем качеств подлинной индивидуальности, рациональной свободной воли. Подобный спор не находит непосредственного разрешения, увязая в разногласиях между эпистемологиями и социальными теориями [3, c.142]. Эпистемология, как известно, есть раздел философии, имеющий дело с природой нашего знания, его достижимостью, адекватностью поставленной познавательной задаче, отношением знания к реальности. Из всего многообразия возможных эпистемологий выделим три (объективизм, конструкционизм и субъективизм) как особо полезные в типологизации сложившихся западных подходов к политической культуре.

Объективизм приписывает познанию постижение реальных предметов и объективных идей. По мнению объективиста, политическая культура есть культура поведения в политике. Ее назначение сводится к тому, чтобы обеспечить взаимную предсказуемость действий политических акторов. При более пристальном рассмотрении обнаруживается, впрочем, что под культурой в таком случае, по сути, принято понимать нечто вроде "черной дыры", в зоне которой происходит трансформация преференций акторов в реальную политику, понимаемая как своего рода "окультуривание".

Объективист позитивистского направления предполагает при этом, что политическое поведение нужно строить в соответствии с принципом объективной целесообразности, на основании учета каждым разумным человеком реальных фактов и причинных связей между ними. Политическая культура предстает, как умение человека правильно реагировать в сфере политики на внешние вызовы, угрозы его образу жизни и существованию, иначе говоря - как следствие влияния на человеческую жизнь не зависящих от воли и сознания самого человека экзогенных факторов (географических, климатических и социальных условий, исторических и религиозных традиций). Так, к примеру, Ш. Монтескье законы политической жизни различных стран объяснял их природными особенностями и историческим опытом. Его наиболее усердный ученик А. Токвиль изучал климат, религию, законы, принципы политического управления, обычаи и нравы американцев, постаравшись через описание сочетания данных факторов в импрессионистском ключе передать общий дух наступающей новой демократической эры. Такого рода исследования могут встречаться и ныне под маркой изучения "политической культуры", хотя прежде чаще прибегали к таким терминам, как "политическая идеология", "национальный характер" и "политическая психология".

Ученый-позитивист стремится как бы "высветить", уменьшить или ликвидировать зону неизвестности, которую составляет для него не подлежащая прямому наблюдению политическая культура, т. е. сделать трансформацию преференций в политическое действие как можно более явной, однако в процессе изучения политической культуры он нередко утрачивает непосредственный объект такого изучения. Ведь его интересуют в данном случае не культурные факторы, а скорее, неформальные и скрытые от посторонних, но, тем не менее, обязательные для соблюдения непосредственными участниками политического процесса правила и приемы адекватного поведения в политике, т. е. определенная часть политических институтов, о которых позитивист судит по внешним проявлениям - поведенческой практике.

Под правилами подразумеваются здесь особые предписания или запреты, которым подчинены действия политических акторов. Приемы - это процедуры принятия решений, к которым чаще всего прибегают, чтобы сделать коллективный выбор. Границы между культурой и институтами позитивист в целом не чувствует. Это проявляется в узком понимании им "норм" как стандартов поведения, облеченных в форму политических прав и обязанностей.

Истоки иного варианта объективистской трактовки политической культуры мы находим в философии прагматизма. Авторство прагматической философии культуры принадлежит американцу Дж. Г. Миду. Ее основная категория - социально принятая система верования. Коллективная вера интерсубъективна по происхождению, поэтому овладение культурой не очень зависит от сознательных умственных усилий члена данного общества. По логике прагматизма главный принцип политического поведения состоит в слепом следовании нравственным высшим установлениям. Таким образом, верно судить о политической культуре как своде нравственных норм, которые в некоем сообществе формируют ситуационно специфические способы политического поведения, посторонний наблюдатель сможет, если сумеет поставить себя на место членов изучаемого коллектива, доподлинно почувствует себя в их шкуре и взглянет на мир их глазами.

По Миду, человек становится личностью потому, что он принадлежит какому-то сообществу, правила которого он принимает как свои собственные. Личностная идентичность формируется в процессе коммуникативного взаимодействия. Люди должны смотреть на самих себя как на социальные объекты, а это возможно только в том случае, если они примут точку зрения других. Такой процесс начинается в детстве. В игре ребенок учится мыслить с позиции "обобщенного другого", а позднее подобный образ мысли переносится на социальные (политические) институты. Наконец, возможен и романтический подход, отражающий общее критическое отношение к культуре, как к навязыванию человеку созданных некими людьми искусственных правил поведения, подавляющих его лучшие естественные побуждения, свободный разум и волю. Последний представлен в писаниях Ж.Ж. Руссо. Естественно, что в таком варианте вопрос обеспечения адекватного соблюдения индивидами политических правил, их вопрос обеспечения адекватного соблюдения индивидами политических правил, их "окультуривания" уже не стоит.

Совершенно другие перспективы открывает субъективистская эпистемология. С этой точки зрения, в мире культуры и социальной жизни нас окружают не естественные данности, но, прежде всего "среда, понятийно выстроенная" Политическая культура при этом трактуется как нормативное отношение к политике, которое люди воспринимают некритично, как нечто само собой разумеющееся, тогда как по существу оно таковым не является, поскольку никакой смысл и никакое значение нельзя a priori считать простыми и очевидными, а уж тем более единственно возможными. Роль политической культуры при таком подходе сводится к навязыванию акторам политических ролей и ориентации соответственно сложившимся в сообществе субъективным представлениям. Подобное видение культуры разрабатывалось М. Фуко в его концепции "власти-знания", где назначение культуры усматривается в продуцировании определенных форм властных отношений в обществе.

Центральным для данной концепции является понятие дискурса, подразумевающее текст вместе с заключенными в нем способами обсуждения выбранной темы, образцами постановки проблем и подхода к их решению. Всякий дискурс структурирован соответственно определенным правилам, которые ограничивают набор возможных дискурсивных артикуляций. Это не произвольная смесь высказываний, от каждого из которых легко отказаться впоследствии, а детерминированное и ограниченное смысловое пространство. Таким образом, политическая культура как совокупность культурных кодов не есть органическая данность, не зависимая от того, что мы о ней говорим и думаем. Она может быть изменена, а господствующее на какой-то момент понимание происходящих политических событий - впоследствии оспорено и отвергнуто, даже поставлено с ног на голову. Тем не менее, политическая культура не может меняться произвольно, по индивидуальному желанию. Она выступает как результат коллективного употребления соответствующих слов и понятий в совокупности разных дискурсов. Участники политического действия предстают при этом не субъектами, но агентами.

В значительной своей части теория постмодернизма аполитична. Постмодернизм стремится к преодолению противопоставления субъекта объекту, прозревая в нем способ навязывания структурных отношений контроля, господства, подчинения. Взамен предлагается противопоставление публичной (политической) и частной сфер жизни человека. Последняя, в принципе, для постмодерниста значительно более интересна. При данном подходе специалисту, если интерес к публичной сфере еще не до конца им утрачен, логичнее заняться анализом структур языка, литературных текстов, предметов и явлений искусства, мифов, ритуалов. Подразумевается, что в голове у человека осуществляется конструирование объекта познания, посредством которого индивидом как бы "мысленно присваиваются" находящиеся вне мышления объекты реальной политики.

Если согласиться с тем, что политика - это только и исключительно политические правила, которые зависят от нормативного отношения к ним, то с исчезновением нормативного отношения к правилам исчезает и вся политика. По крайней мере, она постепенно сокращает свое присутствие в отношениях власти и общества. Происходит деполитизация социальной жизни, сокращение сферы властного вмешательства в нее. Таким образом, мы получаем негативистский тип в трактовке политической культуры [4, с.67-71]. Если же вслед за Ю. Хабермасом [5, p.30] признать, что современная "политика постепенно превратилась в вопрос администрирования процессов, которые подрывают статус гражданина", во власть без ответственности, то влекущий за собой подобную ущербную политику нормативный вакуум потребуется вытеснять искусственно - путем включения механизмов критического обсуждения ценностей, т. е. продуцируя культуру. В результате мир политики будет трансформирован и станет таким, каким его хотело бы видеть большинство людей. Хабермас считает, что это осуществимо через консенсуальную коммуникацию, способную обеспечить координацию и социализацию действий на основании социокультурных норм, которые граждане готовы были бы разделять и поддерживать. Общезначимость политической культуры в таком случае зиждилась бы на постоянно возобновляемом конвенциальном соглашении всех граждан сообщества по поводу целей и смысла проводимой политики. Нормативное политическое действие становится, таким образом, возможным даже вопреки культурному плюрализму. Таков критико-рефлективный тип субъективистского подхода к политической культуре.

Наконец, имеет хождение и набирает популярность, особенно в Европе, конструкционистский подход, занимающий как бы промежуточное положение между субъективизмом и объективизмом в приведенном выше изложении и в практических воплощениях зачастую сливающийся, сближающийся, соединяющийся либо с одним из них, либо с другим. По мнению конструкциониста, политику наделяют смыслами сами мыслящие и чувствующие люди. Но, в отличие от "чистого" субъективиста, конструкциониста интересует выработка "подлинных" смыслов и отказ от смыслов "ложных", воссоздание поля истинных значений между сознанием и предметами. Мы не выводим смыслы из ничего, а как бы конструируем их из наличного материала. Поэтому нужно отличать взгляды, которые соответствуют нашему жизненному опыту, от взглядов, ему противоречащих. Именно первые и составляют культуру.

Тут в целом политическая культура определяется уже чисто феноменологически: как нормативное отношение к политике, сказывающееся на стадии формирования идентичности и интересов политических акторов. При этом нормы трактуются иначе, нежели у объективистов - не как поведенческие стандарты, а как стоящие за ними моральные принципы и ценности. Всякий конструкционист согласен, что политическая культура - это социальный конструкт. Но типы конструкционистского подхода расходятся в вопросе о том, располагает ли агент онтологическим влиянием на политические институты (зависит ли их существование от существования агента). При отрицательном ответе на него мы приходим к реалистическому типу, а при положительном - к идеалистическому.

Первый из этих типов восходит к трудам Э. Дюркгейма и М. Вебера - автора теории легитимного политического господства. Здесь признается, что социокультурные нормы должны как-то отражать реальную политическую ситуацию, но и политическая власть, чтобы ей подчинялись, в свою очередь, должна соответствовать принятым в обществе культурным нормам.

Так, Вебер считал жизнеспособной только власть легитимную, т. е. такую, распоряжения которой выполняются добровольно, с готовностью, а не из страха или утилитарной выгоды. Он условно делил легитимную власть на рационально-законную, традиционную и харизматическую. Основа различий - в логике убеждения, которой те, кем управляют, готовы подчиниться. Одних людей скорее можно убедить или побудить действовать доводами разума, других - призывами к выполнению нравственного долга, третьих - играя на их более или менее возвышенных или низменных чувствах.

Рационально-законная легитимность, по Веберу, основана на вере в законность и на готовности граждан подчиняться правилам, которые формально корректны и вводятся властными инстанциями с помощью общепринятых процедур. Традиционной легитимности правители добиваются, апеллируя к религиозному массовому сознанию, опираясь на культурные символы и историческую память народа, призывая к выполнению нравственного долга. Харизматическая легитимность, в свою очередь, невозможна без эмоциональной привязанности населения к конкретному лидеру, который воплощает для группы людей некую высокую идею, представляется им образцом исключительной святости или героизма.

Идеалистический тип конструкционистского подхода шире трактует онтологические возможности агента. Здесь принято считать, что соответствующий политический контекст и связанные с ним правила становятся невозможными, если люди отказываются играть отведенную им в рамках контекста политическую роль.

Философской основой в данном случае выступает концепция Л. Витгенштейна, который понимал язык как деятельность, регулируемую по правилам. Тем самым стиралась мысленная грань между лингвистической и нелингвистической активностью человека. По Витгенштейну, значение нельзя понимать как некий объект, автоматически соответствующий тому или иному слову или символу. Слово обретает значение лишь в специфическом контексте.

Витгенштейн ввел понятие "языковых игр", следуя которому мы и определяем политику как правилосообразную игру. Причем, хотя политические правила установлены людьми и людьми же могут быть изменены, человек обычно не рефлексирует по их поводу, а подчиняется инстинктивно, слепо, в силу привычки и воспитания, навязывающих ему определенную политическую культуру, т. е. заранее сконструированный взгляд на природу вещей в политике [6, с. 145-146].

Для понимания идущих в политическом пространстве изменений следует особо подчеркнуть и значение трансформаций в информационной (духовной, идеальной, субъективной) вертикали политики, устанавливающей коммуникацию элитарных и неэлитарных слоев и выступающую базисным элементом организации всей системы политической власти [7, 13]

Так, с одной стороны, в отличие от того периода, когда символизация образов политики осуществлялась, как правило, на основе групповых (надличностных) способов идеализации реальности, в частности на основе доминирования мифологических, религиозных и идеологических матриц, как пишет А. Соловьев [8], сегодня (в силу уже описанных тенденций) шкалирование социальных явлений все большей степени начинает происходить на основе личностных, индивидуализированных оценок политики. А такие факты демонстрируют, что каждый политический автор начинает по-своему наделять смыслом действия властвующих и подвластных или отношения между ними, ставить под сомнение принципы формирования институциональной и нормативной среды применения государственной власти.

По сути, мы являемся современниками того этапа развития, когда идеологии, симулировавшие утверждение групповых ценностей стабилизации, авторитета, порядка, национальных идеалов, прогресса и других основополагающих ориентиров политической игры, вытесняются на периферию политической диагностики. Будучи неразрывно связанными с национальными, классовыми и иными корпоративными интересами, идеологические концепты поначалу символизировали острую конкуренцию групповых картин политического мировосприятия (обусловив тем самым расцвет классовой неприязни и ненависти, ксенофобии, этногегемонизма и других явлений, сопутствующих закреплению во власти коллективных приоритетов), а впоследствии обеспечили и их известное примирение (в рамках политики центризма). Однако теперь в условиях массовизации общества их когнитивные и иные возможности оказываются чрезмерными и нефункциональными для того, чтобы служить смысловой ориентации граждан в политике, транслировать их интересы, способствовать балансу отношений элитарных и неэлитарных группировок.

Отчуждение идеологии, прежде всего, детерминируется ее ригидностью, концептуальной жесткостью, неспособностью к обеспечению эффективной связи верхов и низов в условиях нарастающей динамики социальных и политических взаимосвязей, возрастания роли культуры в механизмах обеспечения целостности общества. Идеология оказывается слишком неприспособленной для сплочения в единых политических формах культурного многообразия уходящего от индустриализма общества. Для внутренне релятивного массового субъекта, подверженного инокультурным искушениям, доктринальность этой формы отношения к власти стала обременительной и неэффективной. Идеология просто не выживает в нынешнем "культурном хаосе" политики.

Реалии индустриально развитых государств, создав в политическом пространстве множество индивидуальных (микрогрупповых) ориентационных кодов, во многом уже перестали претендовать на их объединении метакодами. Нелогичность, двусмысленность, оправдание одновременного сосуществования конфликтующих политических версий в отображении жизни, спонтанность эмоциональной реакции людей на действия властей (впрочем, как и на свои собственные) стали неотъемлемыми спутниками человеческого мировосприятия политики. Доминирующие принципы отношения к политической реальности стали задавать культурные образцы, символизирующие коллажное восприятие всех проявлений власти, пародическое сопоставление человеком разных политических текстов и смыслов, ироничную реакцию на происходящие события. Для тех же, кто оказался наиболее подверженным воздействию виртуальных способов общения, ориентиром становится нормативистика культуры плагги (англ. plug - закупоривать), т. е. "культуры одиночек", еще более усиливающей отключение человека от общения с властью, партнерами и вообще - другими (не-Я) в политике [9]. По понятным причинам именно такие способы коммуникации становятся серьезнейшим вызовом для объединительной миссии политики.

Неизбежное усечение ценностно-ориентирующей и идеально - конструирующей функций идеологии, а также сужение пространства для ее политического существония, позволяют говорить о том, что она подвергается исторической маргинализации. Ее попытки сохранить некоторые ниши еще могут иметь некоторые шансы на успех, особенно в связи с активизацией крупных социальных (национальных) групп или помощи государства. Но и в этих случаях идеологии необходимо заново кодировать себя как духовную силу, способную продуцировать нормативно-символические формы, создавать конкурентную систему коммуникации. Но в любом случае использование политическими акторами идеологических конструкций в их прежнем качестве неизбежно (уже сегодня) приближает их к своим пределам влияния на власть и общественное мнение.

Попутно отметим, что маргинализация идеологии вытесняет с политической арены и идеологов, профессионально занимающихся смысловой интерпретацией событий. Отсутствие потребностей в выявлении групповых предпочтений при формировании дискурса власти с массами лишает былого значения деятельность идеологов и даже той части интеллектуалов, гуманитарной интеллигенции, которая отчасти соприкасалась с ними в плане оправдания или отрицания тех или иных моделей организация политических порядков. Их рефлексивные функции в поле постмодернистской политики превращаются в милые чудачества, "игру в бисер", умничанье, разновидность внецелевого времяпрепровождения.

На место же "высоколобых" приходят технологи, аналитики, специалисты в области политической рекламистики, или (как их определил в более широком контексте венгерский ученый А. Силади) когнитарии, т. е. те, кто технически формирует и поддерживает коммуникацию населения с властью [10]. Так что если ранее идеологи были тем слоем, который, по сути, монополизировал функции оценивания, придания политических значений социальным событиям, то теперь этот институт в прежней своей функции уже не работает. А их функции переходят к политическим аналитикам, элитам и даже рядовым гражданам.

Уходящие в прошлое претензии идеологов на расколдовывание смысла власти и политического развития общества заменяются установками на оперативные политические коммуникации государства и общества. Отказываясь от услуг идеологии, люди обращаются к разнообразным культурным ориентирам, ценностям, стереотипам, стандартам, а то и просто к привычкам деятельности, которые они пытаются имплантировать в сферу политики. Такой массовый трансцензус (перенос) людьми своих общесоциальных ориентации в политическую сферу порождает исключительную сложность, пестроту мотиваций, форм участия, а, следовательно, и способов разрешения конфликтов, обеспечения конкуренции и иных измерений поля политики. Люди, руководствующиеся индивидуальной логикой запросов к власти, вполне удовлетворяются не доктринальными схемами действительности, объясняющими жизнь и прочерчивающими ее перспективу, а информацией о реакциях, оценках власти или действий тех или иных сил. Их влечет не борьба с враждебными идеями, проясняющими политическую конфигурацию сил, а сведения, позволяющие приспосабливаться к позициям властей в целях удовлетворения своих индивидуальных запросов. Информация, дающая возможность приспособиться к такой динамике позиций, становится гораздо привлекательнее, чем доктринальное объяснение всей панорамы событий. И не случайно, как справедливо отмечает Н. Кобзев, в таких условиях "наибольший интерес вызывает не обмен мыслями... а информацией, что легче мышления, проще, доступней, привлекательней" [11, с.84]. В этом случае индивид, находящийся в политической среде, действует не столько как идейно сориентированный, сколько как "информационно заряженный человек".

Показательно, что такая переориентация с идеологических на информативные сообщения обусловлена и чисто экономически. Информация о действиях властей становится более востребованной еще и потому, что ее стоимость значительно ниже, чем у идеологии. Иными словами, необходимый власти и гражданину эффект политического взаимодействия достигается за счет малой цены необходимых для такого контакта сообщений (например, распространение компромата на лидера той или иной партии позволяет добиться включения избирателя в голосование быстрее, чем разъяснение программных положений). Это обусловило и широкое распространение соответствующих технологий, например скандалов, утечек информации и других техник, рассчитанных на привлечение и завладение вниманием населения, изменение его настроений, поддерживающих требуемую политическую коммутацию.

Нельзя сказать, что в круг политических задач уже не входит никакая прогностика, постановка широких, опережающих действительность целей. Вся эта гипотетика обретает более инструментальный и прикладной характер, смещаясь при этом в очень узкую сферу стратегического планирования, связанную с функциями ограниченного круга деятелей в правящей элите. Основным же назначением политических когнитариев является качественная диагностика актуальных событий и поддержание текущего диалога власти и общества. При этом следует признать, что, казалось бы, внешнее сужение интеллектуальных функций политических технологов на деле является условием повышения их активности в деле удовлетворения информационных запросов как населения, так и власти.

В рассматриваемом аспекте нельзя не отметить также и то, что формирование новых структур и механизмов, способных обеспечить информационные связи элит и неэлит, непременно зависит еще от ряда факторов, и, прежде всего, от появляющейся у массы самостоятельной способности к производству политически значимой информации. Ведь в складывающихся сегодня условиях население становится не только получателем политической информации, ее потребителем и интерпретатором, но и ее творцом. Массовые образы, мнения, настроения в демократическом пространстве становятся величиной, которую не только невозможно игнорировать при осуществлении власти, но и наличие которой (учитывая присущие этой среде эффекты самозаражения, резонанса, тиражирования стандартов, самомистификации и пр.) провоцирует качественное видоизменение способов и форм контроля за поведением неэлитарных слоев со стороны правящих кругов.

При таком умножении социальных источников информационного пространства элита уже не может претендовать на уникальность своих идейных продуктов, которые традиционно были основой информационных связей с низами. Таким образом, и она вынуждена прибегать к новым способам управления общественным мнением. Поэтому смысловые контакты элит и неэлит, выстраивание значимой для функционирования власти информационной вертикали начинают складываться в процессе не простого столкновения целенаправленных потоков сообщений и знаний, но и с учетом особого характера распространения информации именно в массовом субъекте. Существующая же в этом случае возможность дискоммуникации между верхами и низами, цели сохранения должной для государства степени эффективного управления предполагают поиск соответствующих методов компенсации этих новых тенденций.

Последние же неразрывно связаны с выходом на политическую авансцену технотелемедиумов, т.е. новых электронных способов передачи информации, способствующих возникновению в политическом пространстве гиперспейса (позволяющего акторам осуществлять контакты в четырех и более измерениях), появлению разнообразных социальных эффектов (например, имплозии, т. е. внутреннего взрыва информации, при котором человек, раздвинув границы физического времени, получает возможность совмещать при отображении реальности события, находящиеся в различных временных измерениях), установлению киберсвязей и отношений (например, теледемократии), в свою очередь предполагающих и соответствующие организационные изменения в сфере власти. Именно технотелемедиумы, став, с одной стороны, наиболее адекватным партнером масс в отношениях с властью, с другой, предопределили и принципиальные изменения в характере политическoгo коммуницирования, институциональном дизайне поля политики, стилистике властвования.

Взаимодействуя с ориентированным на культурные ценности массовым контрагентам, электронные СМИ за весьма непродолжительное время создали в масштабах общества динамичную и гибко адаптирующуюся систему политической коммуникации. Практический опыт показал их способность поддерживать осмысленные информационные контакты элит и неэлит, создавать такие каналы коммуницирования, которые были основаны, с одной стороны, на подвижных (но тем не мене объединяющих рядовых граждан) политических чувствах, а с другой - удовлетворяли потребности правящих кругов в исполнении функций по руководству общественным развитием и сплочению населения. В конечном счете технотелемедиумам удалось институализировать новую информационную вертикаль в отношениях верхов и низов вполне соответствующую задачам поддержания стабильности в обществе.

Однако в сложившемся положении задача используемых политическими акторам (и прежде всего государством) средств коммуникации стала прежде всего сводиться к повышению степени общительности масс, ее "разогреву" до участия в политике. Причем основанием для такой поддержки мог стать только конкретный политически проект, затрагивающий те или иные индивидуальные интересы граждан. Поэтому, предлагая вместо идейных критериев оценки событий привязанные к реальному контексту информационные поводы (значимые для индивида и способные инициировать его обращение к власти), на политическую арену стали выходить подвижные рыночные способы организации дискурса и прежде всего - политическая рекламистка (представляющая собой систему маркетинговых принципов, норм и технологий обращения информации, использующихся при обеспечении всех контактов коммуникатора и реципиента в политическом пространстве). Только методики данного типа (включающие инструментарий рекламы, информационного лоббизма и др.), руководствующиеся задачей наиболее быстрого и точного удовлетворения потребностей масс во властно значимой информации, стали способны поддерживать спорадический характер использования людьми механизмов политики для защиты своих интересов. В этом смысле нынешнее время наиболее ярко выявило ту сокровенную суть политики, о которой догадывались еще на стадиях среднеразвитого модерна.

Высокий темп обращения информации, затрудняющий ее превращение в смыслозначимые социальные реакции индивида, обусловил и появление особой формы организации релятивных политических целей - имиджа. Именно последний способен сегодня выполнять сигнальную функцию для верхов и низов, аттестуя в глазах населения политику властей в той мере, в какой это необходимо людям для прояснения собственных задач, адаптации к существующим порядкам, реализации собственных намерений. Однако, попадая в ретиальные (т. е. массовые, рассчитанные на всех и сразу) каналы информирования, имидж тем не менее ориентирован на отклики только известных слоев населения, которые, коммуницируя с властью, и выступают социальной основой принятия оперативного политического решения, способного сохранить требуемый властный баланс.

Выхолащивая (в традиционном понимании) идейность из отношений элит и неэлит, имидж обеспечивает непосредственность эмоционального восприятия человеком мира политики, сохраняя при этом диалогичность связей верхов и низов, предпосылки легитимации и стабилизации политических отношений [12, с. 74]. Будучи способом оформления смысловых контактов, имидж в равной мере обладает как должной подвижностью, ориентированностью на живого человека, так и той креативностью, которая позволяет выстраивать необходимые власти реакции массы, а, следовательно, и соответствующие политические отношения и институты. Таким образом, он в равной степени становится как средством медиалегитимации власти (со стороны общества), так и органическим элементом медиапопулизма (со стороны властей).

Другими словами, имиджевые способы организации политических дискурсов являются выражением нового уровня обеспечения самостоятельности индивидов в поле власти. Они усиливают свободу выбора человеком своей позиции и одновременно эффективность отбора им политических альтернатив. Имидж не программирует, а ориентирует политический выбор человека. Он по сути своей сосредоточен не на выражении групповых интересов, доктринальной проблематизации социальных конфликтов, а на обеспечении свободного выбора человека и предоставлении ему для этого соответствующей информации, аргументов, склоняющих его к поддержке той дли иной альтернативы в реализации конкретного политического проекта.

Характерно и показательно, что у имиджевых техник коммуницирования устанавливается свой язык общения власти с населением - легкий и тривиальный, но зато привлекательный (в силу обязательного дополнения элементами развлечения) и способный к распространению через электронные СМИ. Причем такая тесная - смысловая и техническая - связь имиджа и технотелемедиумов ведет к тому, что политические сообщества начинают формироваться уже сугубо технологическим способом, подрывая тем самым не только идейные, но и нередко смысловые очертания отношений населения к власти.

Способность имиджевых стратегий к медиапрезентации политического товара неразрывно связана с формированием гиперреальности, включающей тиражирование и виртуализацию как реально произошедших, так и искусственно сконструированных событий. Таким образом, человек оценивает политическое событие через заложенную в имидже позицию коммуникатора, т. е. другой, заранее сформированный политический текст, транслирующий иное отношение к власти, но в сочетании с которым и проявляется его собственная позиция.

По этой причине реальность и видимость в имидже полностью идентифицируются. Кажимость, вольные интерпретации всего и вся занимают политическое пространство, а реальное время в политике ставится в зависимость от рекламного времени, в котором определяется спрос и предложение на политический товар. Показательно, однако, что при всей своей конъюнктурности такой способ стабилизации режима устойчиво активизирует механизмы обратной связи в политических процессах и, устраняя приоритеты линейных связей верхов и низов, способствует развитию диалоговых отношений населения и власти.

В то же время избирательность имиджевых стратегий предполагает исключительную чувствительность власти к малейшим флуктуациям в поле политики, включающим возникновение разнообразных идей, настроений и состояний массового сознания. Происходящий на этой основе интенсивный, хоть и несколько поверхностный, сопряженный с фильтрацией информации обмен сообщениями между верхами и низами придает должную динамику политическим институтам, позволяя им "отвечать" на социальные вызовы. При таком типе политической реакции на запросы масс, накопление властных инфоресурсов происходит быстрее, чем тратится ранее накопленная ресурсная база. Так что обмен сообщениями между массой населения и властью при посредничестве технотелемедиумов оказывается (если пока еще и не единственно возможным) значительно более эффективным, нежели формирование и согласование групповых воль, положенных в основание государственных решений.

Понятно, что построенная на имиджевой презентации интересов медиакоммуникация власти с обществом резко усиливает роль технологий, направленных на сознательное конструирование, искусственное выстраивание политических действий и отношений.

Так что имиджевые технологии, превращаясь в глубинный источник формирования политического сознания, начинают не просто замещать, но и созидать реальность, соответствующую потребностям как элитарных, так и неэлитарных групп.

Характерно, что такое режиссируемое формирование политических отношений неизбежно отражается и на характере отображения ключевых фигур власти в массовом сознании. Под влиянием виртуализации политического пространства трансформируются традиционные способы восприятия представителей элитарных групп привычных фигур политической игры. Политики прежнего типа в глазах населения становятся фигурами не просто зависимыми от "телекартинки", символически отображающими потребности населения, но и вполне виртуальными существами, обладающими выстроенным обликом для контактов с общественностью (в этом смысле зрители могут реально взаимодействовать с образом президента, находящегося совсем в другом месте и даже уже умершего.) Таким образом, элиты начинают исполнять для масс лишь функцию наивного олицетворения и символизации власти.

Исходя из этого, можно предположить, что режиссируемое и направляемое через СМИ публичное зрелище и формируемые ими механизмы политического спектакля апеллируют к собственно культурным ориентирам масс. Посему и медиаполитика может развиваться только в культурном пространстве, где классовые и вообще гpyпповые конфликты не вызывают у людей резких смысло - ориентационных противоречий. В этом плане показательно, что такая в известном смысле декоративная репрезентация властных отношений неминуемо создает и эффект неполитического т. е. не идейного, а житейского, предельно плоского понимания политики [13, с. 77].

Если же говорить в целом, то становится очевидным, что поскольку проблематизация интересов и тематизация людьми своих контактов с властью (ведущая в конечном счете к формированию "повестки дня" и побуждению деятельности государственных органов), а равно и креация политических отношений и связанных с ними имиджей политиков, в решающей степени задаются деятельностью СМИ (которые способны монополизировать право масс отвечать на вызовы времени), то и современная политика постепенно начинает приобретать черты, характеризующие ее как медиаполитику. Иными словами, политика приобретает черты медиакоммуникации, аттестующих ее в качестве более оперативного и одновременно частичного, эпизодического способа поддержания контактов верхов и низов в отношении определенных властно значимых проектов.

Обобщая вышеизложенные подходы о характерных для нынешней эволюции политики и политической культуры тенденциях можно сказать, что профессионально выстраиваемая медиакоммуникация свидетельствует о переходе общества к новой исторической форме его синтеза с государство. По сути мы имеем дело с медиаполитической организацией власти, которой присуща политическая культура "нового образца" в массовом вертикальном обществе. И именно политика начинает первой оформлять становление массового общества и формы организации власти в этом социуме. При этом медиапринуждение становится элементом не столько силового, сколько проективного правления, средством воплощения консенсусной политической инженерии, а по содержанию - формой информационно-коммуникативного завоевания и управления массовым сознанием. Можно сказать, что новая информационно-политическая культура и создаваемая таким образом система организации отношений элит и неэлит отражает новые достижения политико-коммуникативной реальности.

Формирующиеся медиаполитические сети в силу своей принципиальной антигегемонистичности и нарастания индивидуализации технотелемедиумов превращают людей в граждан информационно доступного мира. Пройдя многовековой путь, политика и политическая культура трансформируются в медиаявление, задавая организации властную форму, которая может описываться уже как инфократия. В ее границах регулятивный потенциал и способы осуществления государственной власти генетически обусловлены характером коммуникации элитарных и неэлитарных слоев, а политическое участие последних в конечном счете инициируется культурными формами.

Таким образом, формирующаяся в группе передовых стран траектория постсовременности начинает постепенно превращать политику из универсального, тяготеющего к тотальности механизма распределения статусов и ресурсов, в совокупность рассредоточенных, с высоким содержанием риска социальных потоков, связывающих население и власть по поводу конкретных задач и целей (проектов). В национальном масштабе политика закрепляется на последних рубежах своего исторического существования, причем не всегда как доминирующая система диагностики планирования (программирования) и согласования интересов. И при этом сама конкурентность взаимодействия политиков и институтов власти постепенно очеловечивается, превращаясь в диалог людей, измеряющих эти социальные связи не только ролевыми и прочими надличностными критериями, но и естественными для себя культурными смыслами.

Констатируя обретение политикой качественно иных форм организации власти, можно наблюдать, как она делает шаги к последним границам и своего исторического существования. Однако происходящие изменения в политике и политической культуре уже свидетельствуют о наступлении новой эпохи в развитии общества, когда политическая культура наравне с экономикой отражает существующую политико-коммуникативную реальность.

Литература

  1. См.: Rozenbaum W. Political Culture. New York, 1975
  2. Баталов Э.Я. Политическая культура: понятие и феномен // Политика: проблемы теории и практики. Вып. 7. Ч.2. М., 1990
  3. См.: Стрежнева М.В. Политическая культура в различных интерпретациях: анализ специального понятия // Общественные науки и современность. 2002. №5
  4. См. подробнее: Соловьев А. Политический облик постсовременности. Очевидность явления.//Общественные науки и современность. 2001. №5
  5. Habermas J. Citizenship and National Identity // Conditions of Citizenship. London, 1994
  6. См.: Стрежнева М.В. Политическая культура в различных интерпретациях: анализ специального понятия // Общественные науки и современность. 2002. №5
  7. См.: Вебер М. Избранные произведения. М.,1990
  8. См.: Соловьев А.И. Политическая идеология: логика исторической эволюции // Полис.2001.№2.
  9. Подробнее см.: Землянова Л.М. О постмодернизме в коммуникативистике // Вестник МГУ. Сер.10. Журналистика. 1998. №3
  10. См.: Силади А. Медиатизация правительственной политики // Вопросы, вопросы… Правительство Венгерской республики. 1994- 1995. Будапешт, 1995
  11. Цит. по: Брудный А.А. О публичной коммуникации // Методологические проблемы социальной психологии. М.,1975
  12. См.: Соловьев А.И. Политический облик постсовременности: очевидность явления //Общественные науки и современность. 2001. №5
  13. См.: Соловьев А.И. Политический облик постсовременности: очевидность явления //Общественные науки и современность. 2001. №5

Abstract
V.I. Kravchenko
The Political Culture as a Reflection of Politic-communicative Reality of Society
The new information-political culture and professional media communication certificate society transfer to the new historical form of its synthesis with a state. In fact, we have a deal with media political power organization, which reflects the new achievements of politic-communicative reality of society.

скачать статью в формате word Статья в Word

    Сведения об авторе:

    Кравченко Владимир Иосифович
    кандидат философских наук,
    доцент кафедры теории и истории культуры
    Санкт-Петербургского государственного университета
    аэрокосмического приборостроения


Вернуться в БИБЛИОТЕКУ
Вернуться на главную страницу

 
Copyright © 2002-2021, Российская коммуникативная ассоциация. All rights reserved.
При использовании информации гиперссылка на www.russcomm.ru обязательна. Webeditor
::Yamato web-design group::